– Все было замечательно, - сказал я. - Но хорошего помаленьку…

– Да, вы, пожалуй, правы, - согласился Линикк. - Для начала хватит.

– Вы полагаете - для начала?

– Полагаю, - кивнул Линикк.

Мы вышли в Камергерский. Ветер гнал над нами расщипанные им облака.

34

Соломатин проснулся обеспокоенный.

Даже и не беспокойство его разбудило. А ощущение того, что ему необходимо предпринять нечто. И не откладывая. И не где-нибудь, а в собственной же квартире. Но что именно следовало предпринять, он не знал.

Вполне возможно, что-то во сне привиделось ему и потребовало пробудиться и действовать. Но что, он не помнил. И плохо, что не помнил. Привидеться могла какая-нибудь глупейшая вещь, из-за которой и не стоило просыпаться. Соломатин побрел к туалету, матеря и себя, и дурацкое пожелание неотловленного сновидения.

«А вот что… - соображал Соломатин. - Вот что… Не приняться ли мне сейчас же за раскопки?… За розыски презента Павла Степановича Каморзина, шкатулки, что ли, из Кисловского переулка, из подвалов дворника Макса…»

«Глупость, глупость! - возразил себе Соломатин. - Брался ведь уже три раза или сколько там… И не находил. И если уж вещица в доме, то найдется случайно, когда в ней не будет никакой нужды…»

И сразу же Соломатин вспомнил, что ложась вчера почивать, постановил полить утром кактус. Американо-мексиканский справочник «Поливание кактуса» он так пока и не получил, но от кого-то услышал, что поливать кактус чаще чем раз в неделю вредно, противоречит натуре растения, к жидкости относящегося с пустынным высокомерием. Этот кто-то, или скорее всего эта кто-то по словесному портрету, полученному от Соломатина, определила, что он, видимо, приобрел кактус Эдельфию. С Эдельфиями же следовало вести себя осторожно. Эдельфии могут полюбить хозяина, а могут, обидевшись на него, и заняться мщениями. Тут же прозвучали страшные предупредительные истории. Некий холостяк завел вдруг постоянную подругу, и этой несчастной красавице кактус Эдельфия в приступе ревности выколол глаз. Доставалось также подселенным в квартире животным, чаще всего собакам или котам. А некоторые кактусы из вредности выделяли алкогольные флюиды, от чего даже и непьющие, но неприятные кактусу гости хозяев пьянели до безобразия, блевали и мочились в коридоре.

К разговорам этим Соломатин серьезно относиться не мог, его кактус вел себя деликатно, текильных или коньячных паров не испускал и не выводил на оконном стекле матерных слов. Но недели три Соломатин его не поливал. Не по совету знакомой, а по беспечной забывчивости. Вчера же в Думе, что было отражено в средствах массовой информации, заговорили о кактусах. Дума, одолевшая пиво и получившая в народе наименование Пивной или Думы Пивного созыва, принялась воевать и с кактусами. Были объявлены вне закона или, вернее, вписаны в закон кактусы-наркопроизводители, и их ждала горькая судьба. После ночного сюжета о криминальных растениях Соломатин и решил полить кактус.

Уже из дверного проема в гостиную Соломатин увидел, что его кактус разросся. Но когда Соломатин с некоей опаской подошел к подоконнику, он понял, что его соображение вышло неточным. Разросся-то разросся, но это был уже и другой кактус. Тот, по дурости купленный, торчал в горшке шишка шишкой и никаких безобразий или украшений на теле не имел. Нынешний же стоял, растопыривши лапы, по две с каждого бока, лапы эти были утыканы иглами, похожими на мелкие гвозди, остриями, понятно, вверх. Угрожающе-свирепым встретил Соломатина кактус Эдельфия.

«Что он? Что с ним? - соображал Соломатин. - Из-за чего он…» Конечно, могли вызвать досады растения оскорбительные для всего его семейства двудольных суждения депутатов Государственной думы, вот он и расфуфырился. Но вдруг кактус обиделся и на хозяина (или на сожителя по квартире), влага и внимание все же были ему нужны? Или в его ночном действе был знак? Мол, пора, Соломатин, пора. Приобретен кактус был по дурости после очередного посещения офиса «Аргентум хабар» в Столешниковом переулке. Стало быть, лапы с иголками-гвоздями и могли указывать в сторону Столешникова. А там, в Столешниковом, манящими для Соломатина персонажами были племянница Павла Степановича Каморзина Елизавета и мошенник Ардальон.

«А не открыть ли мне сейчас форточку и не выбросить ли горшок с колючками?» - подумал Соломатин.

Впрочем, бочку уже выбрасывали в Брюсовом переулке.

Смешным проявить себя Соломатин не пожелал.

Рука Соломатина опять с опаской все же поднесла кружку с водой к горшку и произвела поливание кактуса. При этом рука ни с того ни с сего дернулась, и колючка, будто бы выскочив из растопыренной лапы растения, вцепилась в мизинец Соломатина.

– Сволочь какая! - взревел Соломатин. - Я, что ли, заседаю в Думе!

Сейчас же его посетило пустяшно-отвлекающее соображение - кактус его, видимо, был не в меру эгоцентричен, коли его раздосадовало мелкое развлечение Думы. Дума нынче и не слишком увлекалась кактусами. Государственная дама из саратовских черноземов с твердыми пшеницами заявила в микрофон, что главные победы думских сидельцев («вкалывали, как папы-карлы») связаны все же именно с убережением народа от пивных соблазнов.

Но если он сам-то, Соломатин, взревел из-за укола в мизинец эгоцентриста Эдельфии, то на какие подвиги могла быть способна сейчас его натура?

На прежнее нытье. И более ни на что.

И нечего было уповать на совместные действия с Ардальоном и на встречи с племянницей Каморзина.

Только свой путь, никем другим не протоптанный.

Свой боевой клич. И ничей другой.

Впрочем, был уже случай, когда прозвучал его боевой клич. Другое дело, его никто не услышал. Но его и никто не должен был услышать. Клич прозвучал внутри Соломатина. Он призывал к решениям. Но он не призывал к крови. Крови не было на Соломатине. Так он полагал. Тем более крови Олёны Павлыш, великолепной и взбалмошной.

Он думать запретил себе об этой заблудшей душе, об этой дурехе прекрасной, но чего стоило ему запрещение! Не мог он не думать о ней и не мог ее забыть. Ну ладно, ее душа, она отлетела и мается теперь где-то или нежно покачивается в шелковых гамаках в пределах недостижимых. И тела ее уже нет. А вот о теле-то ее и не мог забыть Соломатин. Но не способен он был стать погубителем дивно сотворенного природой тела, хотя бы и из эстетических соображений. Не способен! Не было на нем ее крови, не было!

С этим его внутренним убеждением, похоже, тихо не соглашался следователь Игнатьев. Не то чтобы не соглашался, а, видимо, допускал и иное положение вещей. Или иное развитие событий, в каких сам Соломатин признавал себя лишь косвенным и уголовно-невинным персонажем. То есть в тех событиях он был сбоку припека и ни малейшего урона ни государству, ни действующим лицам событий не принес. Впрочем, о тех событиях Игнатьев как будто бы и не расспрашивал. Его интересовала лишь Олёна Павлыш. Разговоры с Игнатьевым велись дважды. «Это что - допросы?» - угрюмо поинтересовался Соломатин. «Нет, отчего же, - был ответ. - Беседы. Или даже собеседования. Мы вот и протоколы не ведем…» Соломатин утверждал, что видел Павлыш не позже, чем за месяц до ее убийства и то мельком. Дел с ней не имел. О гибели ее узнал за столом закусочной в Камергерском. Игнатьев с ним не спорил, розыскные сведения слова Соломатина подтверждали. Однако вопросы Игнатьева иногда невзначай как бы соскакивали в иные смыслы, и Соломатину становилось ясно, что гибель Павлыш для Игнатьева - поздний отросток (возможно, и дичок или отводок от давнего ствола с корнями) совсем других происшествий. Эти вопросы-отскоки раздражали Соломатина. «Да что вы сердитесь-то, Андрей Антонович?» - пытался улыбаться Игнатьев. «Я по натуре угрюм и нелюбезен, - заявил Соломатин. - Я готов быть полезен вам. Но как? Понять не могу».

– Как не можете понять, куда отлетела есенинская бочка? - услышал он вдруг.

– При чем тут есенинская бочка! - чуть ли не вскипел тогда Соломатин. - При чем тут бочка!