– Закрытие-то хоть шумно прошло? - спросил я.

– Ну! - оживился Васек Фонарев.

– С пением и плясками, - подтвердил Нелегайло.

Собственно говоря, происходили поминки, но так как никто не умер, позволительно было и спеть и сплясать. Сергей Андреевич Подмолотов, известный в округе как Крейсер Грозный, откаблучил «яблочко» и «матлот». Всеми уважаемый Михаил Леонидович Лавровский, по причине премьеры в Буэнос-Айресе, на тризне отсутствовал, возможно потому пляс Крейсера Грозного вышел излишне анархическим, будто плясал он на причале Феодосии, а не в двухстах метрах от Большого театра. Но ведь от души… Пели же ребята из «Метро»-«Нотр Дам», из Оперетты, хоровики из музыкального Станиславского. Слезу вышибали подходящими мелодиями и текстами. «Догорай, моя лучина…», «Ох, не вейся, черный ворон…», «Прокати нас, Петруша, на тракторе…». Даже всяческие «О соле мио…» из искрящегося репертуара Паваротти звучали равноценно «прощайте, товарищи, с Богом, ура!» Просили Дашу и Людмилу Васильевну пройтись напоследок с вывертами между столиками, но те отказались. Пили крепко, но соблюдая культурные традиции. На камни Камергерского никто не полег. Конечно, всем хотелось набить морды - и старым владельцам «Закуски» (бабам - ноги повыдергивать), и в особенности владельцу новому. Но, увы, объекты возмущения находились вне пределов досягаемости.

Назавтра в заведении, на дверь которого уже повесили табличку «Закусочная закрыта. Ремонт», в прощальном застолье сошлись одни товарки по несчастью. Тут были не только слезы. Тут был рев. Повариху Пяткину и мечтательную уборщицу Фаину отхаживали нашатырем. Просили друг у друга прощения, мало ли кто кого угостил какими шкодами, объяснялись в любви, и Дашу как будто бы любили, но смотрели на нее с особыми чувствами. Всех уволили (не по форме, а по сути), а Даше, шел слух, сделали предложение. Причем речь шла не о буфетной стойке, Даше будто бы предложили стать чуть не распорядительницей всех дел в новой ресторации. И Даша якобы не отказалась, обещала подумать. Слух, понятно, вызвал суждения. И лестные для Даши. И нелестные. И даже не то чтобы нелестные, а безобразные. Вспоминали, как несколько месяцев назад поджарый верзила снимал темные очки и заглядывал Даше в глаза. При этом явно что-то понял (или открыл) и постановил для себя. И вот в прощальном застолье Людмила Васильевна сказала громко: «Ну вот что, Дашутка-Одарка, отвечай как на духу. Через год, через два, когда ты станешь здесь хозяйкой, ты на порог этот нас пустишь?». «Не пущу», - сказала Даша. «И даже если мы прилично оденемся, - спросила Людмила Васильевна с очевидной издевкой, - и придем с хорошими деньгами?» «Меня здесь не будет», - сказала Даша. «То есть?…» - «Я обещала подумать. Я подумала. Вчера вышел тяжелый разговор. Я сказала, раз здесь никого не оставляют, то и мне здесь не место». - «Ой! Ой!» - взмахнула руками Людмила Васильевна. И спросила уже без строгости, но как бы с опаской: «Он обиделся?» «Не знаю, - сказала Даша. - Может, и обиделся. Вида не подал». «Ну ты, Даша, отважная душа! - воскликнула Людмила Васильевна. - Но не отвадила ли ты принца?» «Если отвадила, - сказала Даша, - значит, это не мой принц».

– И никто Дашиного телефона не записал? - спросил я.

– А вам-то он зачем? - удивился Васек.

– Не знаю… Просто так… - растерялся я. Действительно, зачем мне Дашин телефон?

– И мне он не нужен, - сказал Васек. - У меня, бык ее задери, полковник есть, стерва. Это Прокопыч должен был брать ее адрес с телефоном, раз он ей коленку забинтовывал.

– Надо бы хоть адреса знать… Это я к чему… - Я принялся оправдывать высказанный мною интерес. - В случае праздников, Нового года, например, послать открытку. Они нас всегда поздравляли. И мы их.

– Адрес-то хоть сейчас можно взять у Дашиной землячки Насти. У нее фруктовый лоток на углу у Оперетты.

– Это какая Настя? - как бы невзначай поинтересовался Прокопьев.

– Ну коротышка такая смешливая. Голова еще вечно платком повязанная. От ветра.

– Насчет поздравительных открыток вы правы, - сказал Нелегайло. - Мы ведь им всегда по случаю подносили коробки конфет. И цветы. А однажды я презентовал Людмиле Васильевне кинжал.

– Кстати, - вспомнил Прокопьев, - телефоны записывал тогда дядя Коля, Николай Васильевич. Людмила Васильевна ему диктовала.

– А он, наверняка, сейчас в Елисеевском, - сказал Прокопьев.

– Точно! - обрадовался Васек. - А мне как раз придется переть туда за бутыльками.

– Я там смогу привязать барбоса, - сообразил Нелегайло. - Верно, киндер-сюрприз Сергей Николаевич?

Собака кивнула.

И мы двинули в кафедральный московский магазин. В сверкающую сказку моего детства, в царство немыслимой и недоступной вкуснятины. Выяснилось, что в бывший кафедральный. Был он внутри будто осыпавшийся, облезлый. И содержались в нем два распивочных места с умеренными ценами.

Николай Васильевич обнаружен не был. Но в тесноте питейного места стояли и сидели люди знакомые по Столешникову переулку, по Копьевскому, а иные и по Камергерскому. Встреча с некоторыми из них не вышла приятной. Те еще были хмыри и ловчилы. Более в Елисеевский я не заходил. Кто-то предположил, что дядя Коля, видимо, отдыхает на Рождественке, в переулке над Сандунами, там осталась какая-то кафешка, где разрешают петь. Стали выяснять, кто теперь куда ходит. Драматические актеры, мхатовские, в частности, собеседуют в Брюсовом переулке в «Балалайке» Дома композиторов. Музыкальные же люди, от той же Оперетты и от Станиславского с Немировичем, предпочитают именно Елисей. Думские, всевозможные стряпчие и подьячие и прочие бюджетные господа гудят и славят мужика, шедшего с бараниной, неизвестно где. Хороша рюмочная между Консерваторией и Маяковским театром, но там запрещено курение. А многие отыскали места удовольствий у себя на окраинах вблизи благодарных жен, тещ и чад. Никакой драмы из-за эпизода в Камергерском не случилось. Но разговор наш в Елисеевском шел все же печальный. И тихий. Тихий, пока не вернулся к нам водила-бомбила Васек Фонарев, лохматый и босый, отоваривший себя бутыльками, но в раздражении чувств.

– Так что ты, Прокопыч, - зло спросил Васек, - делал тогда возле бочки у Каморзиных?

А я вспомнил, что все же одним ухом кое-что слышал о некоей бочке. И с присущим ему интонационным блеском говорил о ней на первом канале Александр Михайлович Мельников.

– А, Прокопыч? - это было произнесено уже с угрозой.

– Присутствовал, - сказал Прокопьев, видно, что сдерживая себя.

– Присутствовал! А при ком ты присутствовал? При миллионщике Квашнине! Вот при ком! Ты что-то кумекал по его делам! Ты в его команде, да? Говори!

– Мои дела не нуждаются в чьем-либо обсуждении, - сказал Прокопьев.

– Люди! Послушайте! - рука Фонарева вскинула пакет с бутыльками для стервы-полковника, слова его уносились в выси и глубины Елисеевского магазина. - Он продался Квашнину! Этому мироеду! Тому, кто купил и закрыл закусочную в Камергерском! Тому, кто хотел купить буфетчицу Дашу! Своды, разверзнитесь!

Пальцы Прокопьева сжались в кулак, мужчина он был жилистый, из крепких, от Фонарева через пару минут могло не остаться и бутыльков, я сказал тихо:

– Слушай, Василий, я долго не был в Москве. Чем закончилось следствие по делу Олёны Павлыш?

– А я при чем? - чуть ли не с испугом взглянул на меня Васек. - Опять я. А я-то здесь при чем?

– Она была вашей соседкой, - сказал я. - И вас должны были… или хотя могли поставить в известность…

– Никто не ставил меня ни в какую известность, - раздраженно заявил Васек. - И вообще я здесь затрепался. А меня ждет полковник, стерва!

И он решительно прошагал к выходу.

Минут через десять ушел и Прокопьев. Молча кивнул всем и ушел. Спрашивать его о каком-либо сотрудничестве с Квашниным никто не стал.